В первый свой выход в новый, непознанный свет Итану страшно до дрожи. Соврал бы, если бы сказал, что это не так, да и был бы полнейшим идиотом, потому что не боится в целом, как и в частности встречи с неизведанным только дурак и мёртвый. Новые миры, разные, отличные от привычного и канувшего - он слышал о них так много, видел последствия своими глазами, не раз и не два. Ранения, не всегда совместимые с жизнью, длительные карантины, незнакомые болезни, неведомые твари, увязывающиеся следом, психологические травмы, заставляющие людей просыпаться по ночам в слезах и с криком, всё это лишь верхушка портального айсберга, под солнечно-тёплой на глаз люминесцентной водой которого - лишь неизвестность. Уэлч и сам не знает, почему вопреки всем предостережениям и осведомлённости о шансе не вернуться "домой" (считать бункер домом по прошествии месяца получается всё ещё с трудом) готов ринуться навстречу потенциальной опасности - где-то на фоне, в глубинах подсознания, сидит чужое разочарование и убеждённость в его потерянности, бесполезности, тяжёлые обмануто-трагичные вздохи, охи и болезненные слова, и уверенным голосам мамы и папы так и хочется доказать обратное, Майрону хочется доказать обратное, всем и каждому хочется доказать, что он - не пустая трата воздуха, пространства, жизненной энергии, что он что-то в этой жизни, да может.

[indent] Единственный, кто в него верит, как верил всегда, отправляется в преисподнюю следом, нет, не следом, тащит его туда, сам не ведая, что творит, после единственного неосторожного "я начинаю думать, что сигануть в портал было бы не так уж и плохо, лучше, чем просто сидеть здесь безвылазно, отсчитывая дни до окончательной растраты ресурсов", и Итан всё ещё не в восторге от этой идеи. Вместе со старшим братом, вопреки напряжению от непроговоренных ссор и конфликтов между ними, они тратят бесконечно долгий и полный упрямства месяц на попытки отговорить, уболтать, доказать Теодору, что прыжки навстречу ненавистной неизвестной реальности - это последнее, что нужно младшему Уэлчу, только вот Тедди будто с цени срывается в своей уверенности и желании отправиться хоть куда-то, сделать хоть что-то, попытаться хоть как-то. Среднему звену их братской цепи приятно думать, что двойняшка просто пытается наверстать упущенное ими время, не отпустить хоть на этот раз, когда есть все шансы вцепиться в пальцы и больше никогда не разжимать, но от этой мысли так же и тошно, ведь если с Тео что-то случится, если новый мир окажется опаснее, чем они надеяться, свирепее, чем предполагают, безжалостней, чем они к тому готовы, это будет его, Итана, вина. Он знает, что не сможет с этим жить, а потому, когда отговаривать больше не выходит, когда упрямство в смотрящих всегда немного мимо глазах достигает той точки, что взгляд вдруг выжигает прямо и откровенно в немом "я пойду, и ты не можешь меня отговорить", обречённый, он тратит несколько вечеров на долгие разговоры перед сном: обо всём, что может случится, обо всём, что случалось с другими, о том, что, возможно, даже в любимых Тео историях не приключалось всего того, что может и непременно случится с ними.

[indent] В день их отбытия нервные шутки выстреливают одна за другой чаще обычного, кажется, так же чаще обычного пролетая над головою давно уже привыкшего к ним брата, лишь бросающего вопросительный взгляд куда-то в район его солнечного сплетения в ответ на предложение прыгнуть с ним в светящуюся воду, держа как невесту на руках, чтоб уж наверняка синхронизироваться. Вопреки ожиданиям, напряжение его дурацкий эдют не снимает, зато тёплые пальцы находят его собственные, сжимая чуть крепче, взволнованней обычного, и уже это работает куда как лучше, безмолвно обещая: "мы будем в порядке". Рука брата всё ещё сжата в его собственной, почти до боли, когда наконец получается разлепить глаза, только чтобы уткнуться взглядом в глаза брата, в отличие от его собственных, почти что невозмутимо-спокойные, будто лежать вот так друг на друге чёрт пойми где - привычно, нормально, правильно. Вопросы задавать ему не приходится, Тео чеканит сухое "в порядке" будто перед врачом отчитывается, а Итан не может не улыбнуться в ответ, потому что если уж так, если двойняшка заговаривает первым в привычной с детства манере, констатирует факты один за другим без лишних эмоций, то и правда волноваться особо не о чем. Уэлч рассеянно гладит брата по угловатой острой коленке, упирающейся ему в бок, и, не спеша подняться или хотя бы отстраниться, наконец отрывает обеспокоенный взгляд от его лица, оглядываясь следом. Тедди прав, это действительно их ванна, старая и чугунная, выщербленный край которой он прощупывает почти любовно, чувствуя, как вдруг отчего-то щиплет в глазах. Смаргивает. Принюхивается. И давит в себе порыв взвыть, потому что в воздухе витает запах маминого яблочного пирога, того самого, от которого их двоих в детстве было не оторвать до тех самых пор, пока животы не начнут болеть.

[indent] - Я никогда не слышал о том, чтобы портал перемещал кого-то в прошлое, - замечает настороженно, а в голосе сквозит столько тоски, вины и взволнованности, что можно руками зачерпывать. Он поднимается осторожно, словно или он сам, или мир вокруг вдруг пошатнётся, если только двинуться слишком быстро вопреки лёгкой слабости после перемещения через портал, и Тедди под локоть прихватывает, дёргает на себя чуть резче, чем хотел бы, словно забыв, какой брат на самом деле лёгкий, и приходится придержать и не дать ни в свои руки, ни куда-то мимо рухнуть, стабилизируя прежде чем всё-таки отпустить, парой секунд позже положенного, одним лишь взглядом и смущённо-нервнойй улыбкой извиняясь. - Не нравится мне это. Не стоит терять бдительности, - отзывается как-то бесцветно, отходя к зеркалу-шкафчику, за гладким и чуть мутным полотном которого, он уверен, найдутся привычные стеклянные полочки и ровные ряды зубных щёток, пасты, нерецептурных таблеток и пара резиновых уточек, с которыми так любили в детстве играться братья, засиживаясь в ванной часами. Из чуть расплывчатого отражения на Итана смотрит будто бы собственная тень, лишь призрак былого, бледнее обычного, с залегшими синяками под глазами, чуть жмурящаяся от почти уже забытого за месяц света солнца из маленького окошка под потолком. Дикое желание с загнанным сердцем рвануть по лестнице, что непременно, он даже не сомневается, обнаружится по ту сторону двери в ванную, вниз к входной двери и наружу, на свежий воздух и под тёплые лучи, вдруг сковывает по рукам и ногам, но приходится себя одёрнуть, потому что там, за дверью, всё ещё лежит неизвестность, и забегать вперёд, фигурально или буквально, явно не стоит - за такое вполне себе можно поплатиться жизнью.

[indent] - Помнишь, как я рассёк себе бровь об эту стеклянную полку, пока мы бесились и скакали как ненормальные? Ты тогда так ревел, что я тоже начал думать, будто непременно умру! Удивительно, как только шрам не остался, - пальцы ощупывают бровь будто бы впервые её на своём лице обнаруживая, Итан хочет сказать что-то ещё, но снизу, оттуда, где кухня, - а сомнений в том, что это и правда их дом и месторасположение комнат знакомо им обоим как облупленное, становится всё меньше и меньше с каждой секундой вопреки всем опасениям и желанию быть максимально осторожными в новом "незнакомом" пространстве, - вдруг раздаются громкие звуки, привычные, словно материнское бряцание кастрюль и прочей кухонной утвари вдруг врывается в раннее утро, когда очень хочется спать, но от шума, раздражающего и любимого в равной степени, уже не получается. - Тедди, держись за мной, пожалуйста, - просит с опаской, не смея предположить, как среагирует брат, если решит, что жизнь дарит им какой-то неуловимый и призрачный второй шанс вновь увидеть семью, поговорить, извиниться, что-то исправить прежде, чем вновь станет слишком поздно. Страх вдруг затапливает его с головою: он не знает, что говорить родителям, если вдруг и правда увидит их, живыми, настоящими, открытыми к диалогу (будто они когда-то были открыты к диалогу с ним при жизни). Не знает, как смотреть Теодору в глаза, понимая, что они с Роном оставили старших Уэлчей умирать вместе со старым рассыпающимся миром, лишь бы спасти младшего из них, теперь крепко держащегося за иллюзии и сказки просто чтобы не разочароваться и не оттолкнуть братьев. В шуме с кухни Итан слышит, как громогласно дают трещину эти самые сказки, но вмешаться не смеет: позволяет Тео самому сделать выбор между "послушаться брата" и "выскочить за дверь туда, где, возможно, найдётся то, чего ему так безумно не хватает".

Разумеется, Итану не хватает сердца и храбрости объяснить Тео, кто же именно сказал, что место, где они оказались – прошлое и ничем иным быть не может. Потому что говорит это он сам. Потому что в новом мире, с тенями, разрухой и паникой, нет ни единого шанса, что их дом в «здесь и сейчас» будет выглядеть настолько целым, нет шансов, что он будет ощущаться таким живым и тёплым, будто бы в нём изо дня в день проживает целая семья, нет шансов, что с кухни будут доноситься такие запахи и звуки, потому что родители слишком стары и слабы для полноценной готовки, были на момент их ухода в бункер, а что уж говорить про месяц спустя в Аду, оставленном браться за плечами… Мысль о родителях заставляет его горло предательски сжаться, а глаза защипать с новой силой. Обычно он старается просто не думать, заталкивает эти мысли куда поглубже, бежит от них всеми правдами и неправдами, лишь бы не чувствовать удушающих чувств вины, тоски и жалости, не представлять, насколько печально и отвратительно закончилась родительская жизнь. Мучались ли они? Или же помогли друг другу уйти из этого мира с достоинством, честью и гордостью, в той или иной мере присущими всем Уэлчам? Особенно стыдно юноше за то, что, уходя из дома, он не чувствовал всего этого вороха из стыда и сожалений - ему хочется оправдывать себя тем, что он думал только о Тедди и о том, как увести его подальше от дома, навстречу безопасности, но правда куда прозаичней: в своих обидах он испытал почти что мрачное удовлетворение, уходя. Будто свершилась страшная месть и родители получили всё то, что заслуживали, будто это было их страшным судом и кармической расплатой за пренебрежение и почти что демонстративную нелюбовь к среднему из сыновей. Сейчас, глядя на это спустя время и расстояние, музыканту выть хочется от того, каким идиотом он тогда был, как нелепо тратил время на обиды и злость, упуская сквозь пальцы драгоценные минуты рядом с мамой и папой, как часто сам провоцировал ссоры, будто бы доказать себе же пытаясь - не нужен, не важен, наглухо игнорируя боль в родных глазах и попытки наладить контакт вопреки непониманию выбранного им жизненного пути. Он просто не ценил, не понимал, не верил. Сам. Своими руками ставил крест на всём том хорошем, что давала ему семья, и сейчас он многое отдал бы за то, чтобы в треклятом путающем «здесь и сейчас» был их второй шанс, но, увы, в отличие от Теодора, он с самого детства совсем не верит в сказки.

[indent] Тео слышит его просьбу, не бросается вперёд навстречу надежде, а Итану невыносимый животный страх горло разжимает наконец, пусть и отчасти. И как и всегда, во всём, что делают с самого детства, на лестничную площадку они выходят вместе, бок о бок спускаются вниз по лестнице, на кухню, осторожными шагами ступая на глушащую любые звуки ковровую дорожку. Сердце, кажется, готово выскочить из груди, или хотя бы покинуть организм через горло, да только останавливается будто, стоит свернуть в привычные деревянные двери и застать утреннюю не менее привычную картину, на сей раз – не изнутри, как оно, пожалуй, и должно быть, но со стороны.
- Вижу, - в несвойственной манере коротко чеканит он, переводя взгляд с серьёзного не по годам Майрона за столом на маленького хмурящегося Теодора, следом и на себя, непоседливо крутящегося на стуле, на отца, чьё лицо почти полностью скрыто газетой, и следом на мать, точно слишком реалистичную голограмму у плиты посреди до дрожи реальных объектов, которых явно можно коснуться. Всего, но не семьи. Картина сюрреалистичная, невозможная, невероятная, страшная отчасти - где они, чёрт возьми? В своей же голове застряли, может, или же это всё какая-то проекция их подсознания и воспоминаний? Чудовищный эксперимент неизвестной расы инопланетян? Сон длиною в жизнь? Гадать можно бесконечно, но Итану не до этого, он делает осторожный шаг ближе к столу, ещё один, пытается опустить ладонь на плечо маленького Рона, но ладонь проходит сквозь, не чувствуя ни тепла, ни холода, и от этого максимально не по себе - старший брат не реагирует абсолютно, но среднему брату кажется, что коротко, всего лишь на секунду он ловит на себе призрак материнского недовольного взгляда, люминесцентно отблёскивающего белым, до мурашек. От холодка по позвоночнику хочется кричать и нестись прочь, но он держит себя в руках ради Тео, знает, что нельзя выбивать у него почву из-под ног пустой паникой и лишними эмоциями, которых и без того через край, - Давай поднимемся в нашу комнату? Может, там сможем найти что-то, что подскажет нам, что за чертовщина здесь творится, ну и может получится унести что-то из… «своего» обратно в бункер.

[indent] Конечно, он в это не сильно верит, вся атмосфера дома, родная и знакомая, до скрипа шестой ступеньки вверх и выцарапанных на перилах имён, за которые им в своё время прилетел тот ещё нагоняй и неделя домашнего ареста, пахнет до одури знакомо, но отдаёт чем-то противоестественным и неправильным. Возможно, Итану просто нравится так думать -  он хочет увести Тедди от картины снизу, знает, чувствует, что это может расстроить слишком сильно, вывести из баланса сюрреалистичностью, напомнить об утерянном, и последнее, чего горе-музыканту хочется, это рассказывать сейчас брату, почему они с Майроном сделали то, что сделали, по факту, бросив родителей умирать. Он находит ладонь брата естественно и непринуждённо, но буквально тащит за собою вверх по лестнице в непередаваемом напряжении до дрожи. И правда вздрагивает, когда слышит за спиной топот ног, почти готовый обороняться, прикрыв собою двойняшку, только вот их призрачные копии, одна слишком шустрая и бодрая, вторая же спокойная и чуть более хмурая, несутся в ванную комнату под вздохи и причитание следующей по пятам и на сей раз не обращающей на них никакого внимания матери. Разогнав ступор, Уэлч утягивает брата за собою в их комнату, плотно прикрывая дверь и озираясь. Всё на своих местах: его рваные и местами затёртые раритетные постеры, книги Теодора о том-об этом, смятые простыни вечно не застеленной им постели и в контраст идеальная постель Тео, игрушки, пластинки, и мерно шуршащий древний проигрыватель, закончивший крутить утреннюю блюз-пластинку.
- Ты как? - едва за ними закрывается дверь в святую святых, он сжимает плечо брата крепко, но бережно, пытаясь в глаза заглянуть, как делает всякий раз в особенно сильной тревоге за младшего - в отличие от многих в их окружении, никогда не пытается угадать, что же там чувствует Теодор с высоты своего личного мироощущения, знает, что так и так не сможет угадать, понять, проследить ход его уникальных, подаренных незаслуживающему этого миру мыслей, и вместо этого всегда предпочитает спросить, узнать, даже если иногда эти вопросы могут раздражать или вызывать недоумение. Тео на него не смотрит, отводит взгляд и чуть отворачивает голову, и приходится поймать подбородок пальцами, мягко повернуть к себе, пока слепая паника отражается в его собственном лице слишком ярко, прошибая маску спокойствия и слегка развеивая образ оплота спокойствия для младшего, - Пожалуйста, Тедди, говори со мной... Я знаю, что это всё должно быть очень сложно, - добавляет тихо, уверенный, что пожалеть о своей просьбе придётся очень скоро, но и избегать брата он больше не намерен. Делал это слишком долго ещё до бункера, чтобы повторять былые ошибки и сейчас.

В голове у Итана сплошная каша. Там грохочет "людей нельзя переносить с собой в бункер", брошенное Теодором ранее, и от этих слов, если быть честным хотя бы с самим собой, умереть прямо на месте хочется, а весь вес невысказанных слов - извинений за то, что они с Майроном увели брата из дома обманом, объяснения, что так и правда было нужно и так решили сами родители, такие пугающе-живые сейчас в этом своём-чужом доме на кухне, горячечный шёпот обещаний, что они обязательно переживут это, найдут способ справиться с болью утраты, и горечью вязкого вранья на языке каждого из них - обрушивается на плечи разом и безжалостно, пригвождая, кажется, к полу намертво, заставляя открывать и закрывать рот выброшенной на берег рыбой... Но как и водоплавающие братья, Итан молчит. Обо всём этом так точно, потому что последнее, чего хочется, это спровоцировать сейчас разговор, способный привести братьев к ссоре или какому-то её подобию. Когда они ссорились последний раз? И ссорились ли вообще? Начинать сейчас, в чужом мире, в котором так или иначе, вопреки привычной обстановке действовать необходимо строго сообща, не хочется так точно, и весь этот ворох нервов, невысказанности, копящейся невольно паранойи вырывается наружу иначе, прокапывает себе путь, заставляет старшего оступиться, сделать то, чего делать совсем не следует. Он же знает, лучше других знает, и никогда себе не позволяет подобного, так почему сейчас, чёрт возьми, почему сейчас ему нужно пытаться заглянуть в глаза Тео в эгоистичной отчаянной попытке в чём-то убедиться?

[indent] Тедди в ответ дёргается. Тедди сбегает с поля боя и увеличивает расстояние, а Итану на месте сдохнуть хочется. А ещё, извиниться. И желательно закурить. В голосе брата звенит почти что детская обида на выходку, но даже сквозь неё сквозит, кажется, неискоренимое тепло, и от этого, откровенно говоря, не легче, юноша чувствует себя последним предателем, короткие очереди слов брата гремят правдой, расстреливают его на месте, и к стенке вставать не нужно. Сколько ещё можно требовать от двойняшки чего-то, если он и так отдаёт ему всё до последнего, что только ему доступно, внимание и слова, искренность и переживания настолько, насколько они ему доступны? Он должен помнить об этом и без напоминаний, должен быть лучше, но ведёт себя вот так по-свински, и никакие нервы и эмоции этого не прикроют и не оправдают. Итан весь в вину обращается и, должно быть, выглядит сейчас как побитый пёс, это слышится в повисающей тишине между, видится в том, как опущена его голова и плечи, ну точно ребёнок нашкодивший. Но Тео на то и Тео, и часто чувствует его нужды как свои, или может всё ровно наоборот, сказать, кто чьи желания перенимает подчас невозможно, но младший опускается на колени и роется где-то под столом, а брату его остаётся только хмуриться, ведь не может же быть... Точно, сигареты! Припрятанные ими от родителей, точно они всё ещё маленькие совсем, незадолго до ухода горе-музыканта из дома, даже зажигалка оказывается на своём месте в пачке. Лихо. Уэлч больше не лезет в личное пространство близнеца, хоть инстинкт и требует помочь подняться, позволяет Теодору сделать всё самому, благодарно выуживает сигарету вместе с зажигалкой и закуривает, облокотившись бёдрами о письменный стол, тянет огонёк и брату, искоса наблюдая за тем, как тот затягивается. Дым заполняет пространство как-то особенно душно и маревно, почти синтетически, но чёрт, это же первая сигарета больше чем за месяц! Остаётся только прикрыть глаза, выдыхая сизые клубы, и почувствовать буквально, как тугой ком нервов в грудной клетке наконец чуть слабеет, едва-едва. Голову кружит, будто курит он вновь впервые в жизни, ну разумеется, полуголодные и измотанные переживаниями и переходом в другой мир, организмы просто обязаны реагировать иначе?

[indent] В этой минуте затишья удаётся наконец трезво и взвешенно оглядеть комнату, такую родную, что где-то внутри вновь начинает болезненно тянуть. Сколько с ней всего связано, воспоминаний, событий, истории, хранимой на каждой полочке и в каждой складке вечно перекошенного от итанской беготни ковра. Взгляд юноши скользит по предметам, по книгам, так и не прочитанным чаще, чем прочитанным, по различным собранным долгими вечерами фигуркам космических кораблей и самолётов, задерживается на постели брата чуть поодаль, с детства идеально заправленной, удивляясь, сколько воспоминаний связано с одной лишь ней - тёплых, когда совсем мальчишками братья засыпали в обнимку под сказки мамы, а иногда и остающегося за старшего Майрона, как дрались подушками по утру, хохоча и непременно рано или поздно сшибая что-нибудь с ближайших полок, как дрожали в обнимку от звуков грозы, залёгшей как раз над их домом, уже совсем взрослыми, по сути, в подростковости. Мысли о подростковости цепляют за собой и другое воспоминание, более позднее, Итан хмурится и пытается отогнать его от себя, да только в окружении что-то неуловимо меняется, будто короткой рябью идёт, он судорожно моргает и не верит своим глазам, потому что...

[indent] Губы Теодора мягкие и трогательные, как и весь он. Итану жгуче-стыдно, но он просто не может не целовать, не касаться, не шарить ладонями ошарашенно и жадно по гладкой коже, не срывать с этих губ тихие сбивчивые вздохи, блаженные и сладкие, вжимаясь всем телом, ещё немного теснее, будто вплавиться в младшего пытаясь. От этой запретной постыдной близости его ведёт, ему жарко, Тео льнёт в ответ не менее отчаянно и цепляется за его плечи словно за край обрыва, если только отпустишь - непременно рухнешь вниз, но старшему это сейчас и нужно, ему хочется, господи, как же ему хочется... Он разлепляет тяжёлые веки, смотрит на двойняшку из-под полуопущенных ресниц потемневшими глазами, читая в его лице зеркалящее его собственное смущение и жгучее удовольствие, и тело простреливает новой волной жара, невыносимо, тягуче, сладко. Губы находят бьющийся в истерике пульс на красивой шее, выцеловывают дорожку выше, к острой линии подбородка, вновь к губам, в которые хочется бормотать столько вещей, одна постыдней другой. Не в этот раз.
- Всё в порядке, Тедди, всё хорошо, - свободная ладонь находит ладонь брата, сжимает, мальчишку вдруг перетряхивает всего так, будто его и правда кто-то расталкивает, глаза неохотно вновь открываются... чтобы на сей раз упереться взглядом в тёмную макушку.
- Итан... Итан? Мне что-то в бедро упирается... Всё в порядке?

[indent] Наблюдать со стороны за тем, как его семнадцатилетняя проекция резко отодвигается от такой же семнадцатилетней проекции брата, чуть не падая с постели и краснея до кончиков ушей, пока руки судорожно сгребают одеяло в попытке прикрыться, оказывается, ничуть не менее стыдно, чем было просыпаться в тот момент в постели Тео.
- Помнишь тот день? - кивает на постель брата не без труда, отворачиваясь, чтобы не видеть, как тот оборачивается и оценивает ситуацию, вслушиваясь в неловкие бормотания младшей копии музыканта о том, что по утрам так иногда бывает, когда мальчики взрослеют, и что подобные желания абсолютно нормальные и здоровые, - Честное слово, ты смотрел на меня так серьёзно и внимательно, непонимающе, что я подумал тогда, ты в какой-то момент мне скажешь "покажи, как это происходит", - он смеётся нервно и неловко трёт затылок свободной рукой, делает ещё одну затяжку покрепче, выдыхая дым с облегчением, когда брат всё-таки отворачивается от разворачивающейся на постели картины, - Почему-то никогда не думал, что буду первым, кто поговорит с тобой про секс и расскажет, что в этой жизни в принципе можно хотеть девочек, ну или мальчиков.

Отредактировано Ethan Welch (25.08.2021 19:29:55)

Дым чертовски идёт Теодору. С него наверняка можно писать картины, или делать восхитительные фотографии, только вот Итан, увы, лишён всех доступных миру визуальных талантов, всё, что ему доступно, это слова, дребезжащие эмоциями строки сперва стиха, а позже и песни, той самой, одной из немногих, которые Тедди до сих пор ни разу не слышал. И едва ли вообще услышит, потому что только для не знающего ни о чём слушателя все его слова сплошным потоком подсознательного на бумаге - лиричная абстракция о безымянной музе без лица, голоса и пола. Но для знающего человека, для человека, которому посвящена каждая звенящая буква аллитерации, каждая неловкая анафора, о, это откровение и душа, протянутая в ладонях, можно прощупать каждый изгиб и каждую трещинку, изучить изнутри, понять, где, что и как тикает в подкорке сознания, там, куда обычно нет доступа никому. Никогда. Все эти запретные механизмы всегда за семью печатями, ну или так музыканту хочется думать...

[indent] Только вот сейчас все его механизмы барахлят и дают сбой, потому что Тео вновь что-то говорит, говорит много, и то, ч т о он говорит, заставляет волосы на затылке встать дыбом, потому что... Он рассказывает про первый опыт, нет, первые опыты, а Итан только рот раскрывает и воздух вперемешку с дымом глотает судорожно. Ему не ревностно, нет, на это чувство просто нет никакого права, и он вбил себе эту простую истину в голову уже давно, так давно, что и не вспомнить, когда именно. Шокирует его совсем другое - то, что брат последовал его "совету" и действительно "перепробовал" и девочек, и мальчиков, потому что он так сказал. Господи. И как тут не теряться в часто с лёгкостью поддающихся, льющихся сладкой патокой словах? Да и что тут скажешь? Брат чувствует мир совсем иначе, и с этим приходится считаться, нужно было считаться ещё тогда, в их семнадцать, как считаться нужно было и с тем, что его желания, как и их отсутствие, подчиняются совсем иной логике, скорее всего, старшему из них недоступной совершенно.
- Ты... - это выше его сил, сам не понимая до конца, почему так, он хохочет невольно, звук настолько же нервный, насколько и весёлый, дребезжащий, по голосу слышно, что он смеётся не над братом, о нет, над собою, скорее, и тем, что даже подумать о чём-то таком не мог в то утро, когда пытался заболтать брата, отвлечь от очевидного, скрыть следы невольного постыдного преступления, сгорая щеками и моля всех мыслимых и немыслимых богов, чтобы Теодор не начал вдруг задавать д е й с т в и т е л ь н о неудобные вопросы. - А если бы я тебе сказал, что можно перепробовать различные комбинации мальчиков и девочек в разных количествах и ситуациях, ты бы тоже попробовал? - улыбается как-то до одури нежно и не может удержаться, ерошит мягкие волосы двойняшки, впрочем, одёргивая себя, не позволяя пальцам задержаться слишком уж долго, потому что очень хочется касаться вновь и вновь. Нельзя. Опасно это и нездорово, и мысли всякие лезут в голову - не помогает даже то, что его младшая копия продолжает что-то лепетать на постели, трогательно сжимая одеяло в пальцах и старательно их же изучая взглядом, лишь бы не смотреть на брата. Взрослый он поступает примерно так же, сосредотачивается на стремительно истлевающей сигарете и какой-то момент молчит. Мысль о том, что когда-то, если только они переживут апокалипсис со всеми его последствиями, у брата может появиться своя собственная, отдельная от братьев семья, вдруг обжигает, ножом под рёбра входит буквально, резонируя детским "дядя Итан" от трёхлетней Джилл в голове. Из него, конечно, неплохой дядя... Только склонный, кажется, хотеть недоступных пап этих самых племянников, названных и нет.

[indent] - В любом случае, я рад, что ты хотя бы разобрался примерно, чего ты хочешь и не хочешь, это важно, - вздыхает по итогу и гонит от себя лишние мысли, думая, что такая откровенность, наверное, заслуживает откровенности в ответ. Пусть и не знает, интересно ли брату слушать ещё что-то о всяческих его похождениях, и без того за несколько лет совместной жизни в доме родителей, кажется, услышал и увидел чуть больше, чем хотел. - Помнишь Лиззи из параллельного класса? Оказалось, она задирала тебя при каждом удобном случае весь последний год учёбы просто потому что пыталась привлечь моё внимание. Хоть как-то. В конечном счёте удалось, когда мы долго спорили и ссорились в пустом гардеробе на пятом уроке прежде чем она меня поцеловала, ну и... - машет рукой отвлечённо, мол, дальше ты понимаешь, что произошло, избавлю тебя от никому не нужных деталей. - А брата её помнишь? Он ещё на выпускной приходил к ней. Это был не первый раз, когда он приходил в школу после своего собственного выпуска, первый раз был парой недель раньше. Удивительно, насколько братья и сёстры могут быть похожи в ссорах и в том, что делают на эмоциях дальше, - он смеётся тихо и головой качает, до сих пор с теплотой и не без юмора вспоминая эту несомненно странную историю, как и руки Рика, вжимающие его в стену школы в неубедительной попытке угрожать. - Наверное, такие моменты нужны нам для того, чтобы разобраться в себе. Или ещё больше запутаться, если совсем не повезёт, - хмыкает и возвращается задумчивым взглядом к фигурам на постели брата. Моргает часто, потому что его младшая версия заканчивает говорить, но не ретируется в душ пулей так, как оно было на самом деле. Уэлч видит тяжёлый взгляд мальчишеской копии брата поверх плеча, скользящий вверх по шее и к лицу, на губы, в которые он тут же порывисто вжимается поцелуем, неуклюжим, но пылким и искренним - у настоящего взрослого Итана, кажется, внутри что-то к чертям обрывается от этого вида, а краска успевает уйти и вернуться с новыми силами к его лицу с разницей буквально в секунду. Руки начинают предательски дрожать, но он не может отвести взгляда от происходящего, видит, как тянет Тео на себя, буквально в постель под ним вплавляясь, шаря ладонями по подростковому телу, наплевав на сбившееся комом одеяло, летящее с постели вниз, и то, что в любой момент в комнату могут войти родители.

[indent] Паника накрывает его так, будто бы компенсирует отсутствие оной у сплетающихся в клубок рук и ног проекций, музыкант пытается отвести взгляд, только чтобы Тео, настоящий, хмурый, сизым дымом окутанный не вздумал сейчас оборачиваться, пытаясь понять, что же заставляет двойняшку краснеть так удушливо и беспощадно - остаётся надеяться только, что Тедди в привычной ему манере будет смотреть куда-то мимо, не замечая ни выражения лица, ни цвета кожи, сейчас как никогда нужно, господи, Итан просто не представляет, что ему делать, если брат всё-таки обернётся и заметит, как вообще вести разговор о том, что это и почему, если окружение явно подпитывается их воспоминаниями и, судя по всему, чем-то ещё из головы, сокровенным и скрытым в том числе друг от друга?.. Пока он судорожно соображает, как с этим всем быть, переводит взгляд куда-то в сторону двери в надежде, что может получится увести брата из комнаты до наступления катастрофы, но вскрикивает пронзительно, подпрыгивая и роняя невольно окурок, потому что перед ним будто бы из ниоткуда вдруг вырастает фигура отца, блеснув стёклами очков точно в свете фар. Или же это так блестят глаза под ними?
- Твою ж... - сдаёт чуть вбок прыжком, не склонный ругаться в принципе, но почти срываясь сейчас, и отпрыгивает явно вовремя: отец подходит ближе к столу, что-то на нём изучая, пока у нелюбимого сына сердце из груди как бешеное выскакивает. Одна радость - лживое воспоминание на постели всё-таки рассеивается, и, кажется, даже до того, как брат успевает что-либо заметить.