Вообще-то, в четырёх стенах не так уж и плохо. Есть о чём подумать. Особенно, когда никто не трещит над головой. Это было странно, потому что моменты, когда эта комната не была занята девчачьим визгом, можно было пересчитать по пальцам руки. Одной. Ветерана какой-нибудь Афганской войны. 
Банни уже привыкла к белому шуму и ультразвуку, на который они иногда переходят, и теперь тишина начинает резать слух. 
 
Соседки покинули койко-места ещё в обед, поэтому Мэддокс уединилась, подперев дверь с внутренней стороны. Право на личное пространство никто не отменял (даже в условиях апокалипсиса).   
Если первые две «как-их-там-зовут» устраивали концерты с регулярной периодичностью, то третья почти не подавала признаков жизни. Неплохо было бы ввести в бункере утренний обход комнат санитарами — возможно, пациент не дышит, а никто и не заметил. 

Декарт раздражает на расстоянии — не словами, так действиями. Пялится на шрамы, будто в них зашифрована разгадка критской письменности; прячет сигареты, что совершенно не мешает Банни красть их из её тайника; просто существует — мало ли поводов для чужого негодования.
 
Она… типа… не разговаривает. Вообще. 

Был ли в её поведении заложен какой-то глубинный смысл, или таким образом индивид привлекает к себе внимание, Мэддокс было не известно. Разбираться в этом, в общем-то, не хотелось. С теми, кто выражает мысли вербально, можно свыкнуться, а вот та, чей предел эмоционального спектра — недовольное выражение лица, вызывает противоречивые чувства. Ей кажется, что своим обетом молчания соседка ставит себя выше других. И от того, что она никак не реагирует на эпизодические вспышки гнева, которые уже не раз случались, ситуация только накаляется.

Плохо, что здесь нельзя вскрыть ей черепную коробку, залезть прямо в розовое месиво и узнать, что же та думает в действительности. Она не понимает, почему её грызёт эта неясность, и почему ей вообще на это не наплевать. 
 
Выводит на скомканном листке очередное абстрактное художество, взятое из головы. Чем больше резких линий появляется, тем неприятнее становится на душе. Фотокарточки заброшенных построек, каких-то коряг и мёртвых ворон, заботливо принесённые извне Хармони, смотрят на неё со стен.   
Нет, ну это уже перебор.
 
Искусство прекрасно в любом его проявлении, но нужно понимать, что бункер — общий, комната — общая, вещи в ней — общие (за исключением тех, что принадлежат Банни, разумеется), а вот всякая гадость на стенах — уже посягательство на чьё-нибудь утончённое чувство вкуса. 
Можно было бы их порвать и выкинуть, но, вероятно, следующим настенным шедевром станет детская расчленёнка.

Пусть Декарт и претендует на звание последнего недооценённого фотографа на Земле, её творчество Мэддокс оценивает только в качестве триггеров, призывающих людей к суициду. Ещё пара таких элементов экзистенциального декора, и на одну соседку в комнате станет меньше. Наверное, так и задумывалось.

Дверная ручка напоминает о том, что время блаженного затворничества подошло к концу. Она упирается в спинку стула и возвращается в исходное положение. Следом звучит стук, похожий на сигнал бедствия.
Ну кто ещё тут, блять, нарисовался.

— Занято.

Грохот с той стороны становится настойчивее. Как будто кто-то хочет войти внутрь, отстукивая азбукой Морзе что-то наподобие «впусти меня, иначе я вышибу эту блядскую дверь». Мэддокс закусывает губу и шумно выдыхает. Отбрасывает в сторону затупившийся карандаш, поправляет рукава толстовки, подходит к двери и отодвигает стул.
Кто бы там ни был, ему явно очень нужно попасть сюда.

Отредактировано Bonnie Maddox (16.08.2021 16:30:26)