Я знал, что это случится. Знал, как только попал в эту проклятую яму. Возможно, знал с тех пор, как ко мне в квартиру ворвалась отцовская гвардия и разогнала тусовку. Мы готовились к Концу Света настолько, насколько к нему вообще можно приготовиться. Хотели уйти беззаботными. Не хотели бояться, бегать, выживать. Мы кидали речи, смотрели видео, включали музыку так, что вибрировали мозги. И это было здорово. Я по-прежнему думаю, что этот план ни чем не хуже. Я по-прежнему думаю, что мои друзья понимали в Конце Света больше, чем мой отец и его охрана.

Люди В Чёрном ворвались в мою квартиру, вырубили музыку, начали кричать. Через две минуты кричали уже все и было слышно, как беспорядочно топочут ноги по лестничной клетке. Все не влезли в лифт, но были достаточно напуганы, чтобы торопиться. Наверное, Людей В Чёрном учат пугать. Наверное, есть какие-то специальные курсы управлению массовыми страхами.

Я хотел бы сказать, что не поддался на провокацию, но это не так. Крики и суета пробились сквозь плотную завесу равнодушия и я начал задыхаться и торопиться. Каким-то образом в моих руках оказался рюкзак, и я забивал его всякой ерудной: лекарствами, ненужными кредитными картами, золотыми часами и сменой одежды. Из всего перечисленного важны были только пакетики с окси — симпатичными таблеточками, которые меняли взгляд на мир. С ними было одновременно спокойней и веселее. С ними я чувствовал себя человеком. Без них мир не просто казался серым, убогим, скучным. Без них я умирал. Без них я находился в аду.
Это самое страшное в наркотиках. Не то, что они разрушают семьи, личность, уважение к себе. Не то, что они стирают границы стыда и совести. Не то, что тебе вполне комфортно, когда у тебя есть таблетки, быть где угодно и с кем угодно. Самое страшное в наркотиках — это то, как тяжело без них.

Я шёл по коридору, облизывая пересохшие губы. Это не первый синдром отмены в моей жизни и я знал, как выгляжу со стороны: на некогда белой майке разводы от рвоты, рубашка провоняла потом, а заношенные брюки лоснились. Желания переодеваться не было, потому что в этом не было никакого смысла. Если я вближайшее время не найду, чем забить это ощущение, всё повторится снова: пот, рвота, ломота в костях, от которой невозможно двигаться и невозможно спать.
Я знал, как выгляжу со стороны. Буквально чувствовал, насколько мои движения кажутся рваными и нервными. Я непрерывно то начинал чесаться, то одергивал одежду, то поправлял волосы. Меня это раздражало. Я хотел выглядеть нормальным. Возможно, больным, но вполне нормальным. Но мне было плохо. Мне было очень плохо. Мне было настолько плохо, что я был готов разбежаться и приложить себя в стену, чтобы вырубиться хотя бы на несколько часов, чтобы хотя бы несколько часов ничего не чувствовать.
Я потел, казалось, каждой клеточкой своего тело. Каждая клеточка моего тела ныла. Каждую выкручивало болью.
Меня мутило. К горлу подкатывал шар тошноты, но это были пустые порывы. Последний раз я ел часов шесть назад и вся еда уже прошла цикл от горла к желудку и обратно. С тех пор я решительно ничего не ел и даже не слишком хотел пить, зная, что от воды тоже начнёт выворачивать. И теперь к тошноте, боли, ломоте добавлялось головокружение.

Возможно, есть что-то худшее, чем ломка, но я этого не испытывал.

Мысли смешались. Я вроде понимал, что это не рехаб, что мир пошёл ко дну и выхода из этой жопы нет, а потом снова забывал об этом и думал только о том, что надо найти врача, надо как-то справиться, надо кого-то подкупить, чтобы снять симптомы или полностью избавиться от последствий.

Краем сознания я уловил идею медицинского блока или чего-то подобного. В бункере есть врачи, а у врачей всегда есть таблетки. Формула казалась простой и удобной, и поэтому я шёл по коридору и искал нужную комнату.

— Hola, guapa, — мой голос не звучал так бодро и уверенно, как мне бы хотелось, но я сообразил заранее застегнуть рубашку, оправить волосы и даже улыбнуться. Мама считала, что у меня очень обаятельная улыбка. Интересно, что с ней стало?
— Я что-то не очень хорошо себя чувствую. Может, вы мне можете помочь? — неловко мяться у двери не хотелось и я прошёл то ли в комнату, то ли в медицинский кабинет и сел на ближайшую койку. Ноги, который я почти не чувствовал пока стоял, вдруг резко заломило. Захотелось упасть, обнять себя и ныть о том, как всё плохо. Вместо этого я выдавил из себя улыбку. — У меня чертовски болит нога.

Отредактировано Manuel Ferreira (16.08.2021 23:20:13)

Мне сложно сказать, как прошёл последний месяц моей жизни или даже последний год, но я неплохо помню своё детство. Серьёзный взгляд красивых глаз почему-то возвращает эти воспоминания. Будто нянюшка застала на шалости или доктор уговаривает открыть рот и сказать «а-а-а».
Маленьким я считал, что от врачей пахнет болезнями и болью. Даже в стерильно чистых кабинетах стоял этот угнетающий запах. Запах «никакого мороженого», запах «это маленький укол, ты не заметишь», запах «мы не сделаем тебе больно». Приходили в голову ранки, чешущиеся под пластырем. Или жесткие повязки, удерживающие заживающие связки. Или гипс, на ноге, из-за которого я не мог спать ночами. Нога уже не болела, но изводила зудом. Как же хотелось почесать эту скрытую грязными твёрдыми тяжелыми бинтами и недоступную кожу. Как же у меня всё задело! Как же зудит сейчас.

Ловлю себя на нервном почесывании, и останавливаю руку. Улыбаюсь, почти радуясь апокалипсису. Сейчас все выглядят нервными и взвинченными. Сейчас все немного наркоманы. Я не слишком выделяюсь.
— Мануэль Феррейра, — говорю я, скаля зубы. Не такие идеально белые. Надо бы разжиться зубной щеткой. Но это потом. Всё потом. Сейчас было принципиально важно заговорить эту чудесную женщины с грустными глазами до каких-то таблеток. Хоть каких-то. — Если быть точнее, Мануэль Иринео Феррейра Идальго. Я — американец, но мои предки вышли из Южной Америки. Это, должно быть, заметно. А вы? Как вас зовут, — взгляд скользнул по пальцам, в поисках кольца, — мисс?

— С ногой всё неоднозначно, — баюкаю колено. — Я никогда не был слишком осторожным ребёнком. Вечно падал, ударялся, царапался и однажды сломал её. Нога успешно зажила, но я довольно много занимался спортом и иногда, после особо крепкой нагрузки, она болела. Сейчас сильнее, чем обычно. Я думаю, может снова ударил её или как-то травмировал во всей этой заварушке. Вы понимаете, всё так закрутилось! Я просто сам не понял, как здесь оказался.

«Точно, доктор!» — я снова улыбаюсь и щёлкаю пальцами. Именно так в Америке — в этой прекрасной стране свобод — принято обращаться к врачам: Доктор Картер.

В голове с совершенно неожиданной чёткостью промелькнуло воспоминание. Доктор Картер был персонажем сериала «Скорая Помощь» — молодой, красивый, амбициозный, богатый, имеющий зависимость. Правда, в случае с Картером, там, в основном, была зависимость от героина, если я правильно помню. Зачем я это помню, вопрос, конечно, интересный. Память вообще довольно забавная штука. Я не помню, как оказался в бункере, но я помню персонажа сериала, который, вероятно, и смотрел-то совершено случайно в состоянии прихода.

Я никогда не симпатизировал наркоманам в том смысле, что мне не нужно, чтобы персонаж имел зависимость для того, чтобы я, при желании, мог ассоциировать его с собой. Наркоманы в кино и сериалах бывают только двух типов — слишком счастливые и слишком побитые жизнью. Чаще всего, ты находишься где-то по середине. Если у тебя есть деньги или способы достать дурь, тебя необязательно трясёт и ломает. Тебе необязательно становится плохо, если ты знаешь свою дозу и твой поставщик приносит тебе качественный товар.
Я хочу сказать, что наркоманы это далеко не всегда мальчишки в заблеванных майках, которым приходится трястись под взглядом доктора и придумывать истории ради таблеток. Часто наркоманы — успешные люди, которые годами контролируют своё пристрастие. Или пристрастие контролирует их. До первой критичной ошибки.

Меня, конечно, успешным назвать трудно, но я знаю свою дозу и соблюдаю осторожность. Я не сажусь за руль, если пьян или нахожусь под наркотой. Я стараюсь не спать, если перебрал, потому что, если честно, очень боюсь сдохнуть, захлебнувшись рвотой. По-моему, это самый паршивый способ умереть. И у меня никогда не бывает проблем с тем, чтобы достать наркотики. Я беру телефон, набираю нужны номер и плачу деньги.
Я хочу сказать, что мне редко приходится придумывать истории и кляньчить таблетки. Да, такое бывает, когда у отца в очередной раз кончается терпение и он тащит меня в лечебницу, где приходится вспомнить, как плохо не принимать наркотики. Тогда приходится ныть, страдать, конючить и, что самое неприятное, умолять, чтобы дали болеутоляющие, способные снять это чувство, будто тебя скручивает в плотный узел, будто все твои мышцы рвут и тянут, а кости вот-вот сломаются, будто тебя непрерывно тошнит.

Я хочу сказать, что у меня не так много опыта в обмане, и я благодарен за подсказки.
— Да! — голос прозвучал как-то слишком бодро, и я сглотнул, беря паузу и подбирая слова. Давка. У входа в бункер была давка. Правда ли это? Да, возможно. Мне говорило, что на поверхности самый настоящий ад. Я или не видел, или не помню, что видел. В эти дни, пока я находился в бункере, мне снились сны. Некоторые из них неприятные. Иногда, как мне кажется, я вижу во сне Тени, но я не уверен, что видел их, а не выдумал со слов других.
— Мне кажется тогда, в этой суете, мне сдавило ногу и там словно что-то хрустнуло. Хруста не было! Но она болит. Это тянущее, но сильное чувство, которое не успокаивается ни на минуту. Словно ногу выжимают, — я облизываю пересохшие губы. В эту секунду нога и, правда, болит очень сильно. Вся боль, которую я чувствовал, сосредоточилась в ней. — Горничная Луиза иногда выжимала тряпку. Она скручивала её и тянула концы в разные стороны. У меня чувство, что кто-то скручивает и тянет ногу. Но, не думаю, что там что-то серьезное. Просто боль вернулась и было бы здоровое её унять. Может, у вас есть таблетки или какой-то укол, чтобы избавить от боли.